написать писько себе от лица Екатерины...из грозы...

Например: медитация – [м,эд,ита/цыйа].

неразлучных и давних приятеля. Целыми днями грелись они в лучах южного солнца и, казалось, счастливы были, что море шумит в стороне и не нарушает их спокойного и мирного уюта.

Но вот однажды, когда разгулялся на море шторм, кончилась дружба двух приятелей: одного из них подхватила забежавшая на берег волна и унесла с собой далеко в море. Другой камень, уцепившись за гнилую корягу, сумел удержаться на берегу и долго не мог прийти в себя от страха. А когда немного успокоился, нашёл себе новых друзей. Это были старые, высохшие и потрескавшиеся от времени комья глины. Они с утра до вечера слушали рассказы Камня о том, как он рисковал жизнью, какой подвергался опасности во время шторма. И, ежедневно повторяя им эту историю, Камень, в конце концов, почувствовал себя героем.

Шли годы. Под лучами жаркого солнца Камень и сам растрескался и уже почти ничем не отличался от своих друзей — комьев глины. Но вот набежавшая волна выбросила на берег блестящий Кремень, каких ещё не видали в этих краях.

— Здравствуй, дружище — крикнул он Растрескавшемуся Камню.

Старый Камень был удивлён.

— Извините, я вас впервые вижу.

— Эх, ты Впервые вижу. Забыл, что ли, сколько лет провели мы вместе на этом берегу, прежде чем меня унесло в море?

И он рассказал своему старому другу, что ему пришлось пережить в морской пучине, и как всё-таки там было здорово интересно.

— Пошли со мной — предложил Кремень. — Ты увидишь настоящую жизнь, узнаешь настоящие бури.

Но его друг, Растрескавшийся Камень, посмотрел на комья глины, которые при слове «бури» готовы были совсем рассыпаться от страха, и сказал:

— Нет, это не по мне. Я и здесь прекрасно устроен.

— Что ж, как знаешь — Кремень вскочил на подбежавшую волну и умчался в море.

Долго молчали все оставшиеся на берегу. Наконец Растрескавшийся Камень сказал:

— Повезло ему, вот и зазнался. Разве стоило ради него рисковать жизнью Где же правда Где справедливость?

И комья глины согласились с ним, что справедливости в жизни нет.

(1)Осколок снаряда порвал струны на скрипке. (2)Осталась только одна, последняя. (3)Запасных струн у музыканта Егорова не было, достать их было негде, потому что дело происходило осенью 1941 года на осажденном острове Эзеле в Балтийском море, где советские моряки отбивали непрерывные атаки немцев.

(4)Война застала на Эзеле нескольких советских актеров – мужчин и женщин. (5)Днем мужчины вместе с бойцами рыли окопы и отбивали немецкие атаки, а женщины перевязывали раненых и стирали бойцам белье. (6)А ночью, если не было боя, актеры устраивали концерты и спектакли на маленьких полянах в лесу.

(7)Война и отсутствие света по ночам создали свои традиции и выдумки. (8)Как только начинался спектакль, зрители наводили на актеров узкие лучи карманных электрических фонариков. (9)Лучи эти все время перелетали, как маленькие огненные птицы, с одного лица на другое, в зависимости от того, кто из актеров в это время говорил. (10)Но чаще всего лучи останавливались на лице молоденькой актрисы Елагиной и подолгу замирали на нем, хотя Елагина и молчала. (11)В ее улыбке, в глазах каждый из моряков находил любимые черты, которые он давно, с первых дней войны, берег в уголке сердца.

(12)На Егорова зрители никогда не наводили лучи фонариков. (13)Всегда он играл в темноте, и единственной точкой света, которую он часто видел перед собой, была большая звезда. (14)Она лежала на краю моря, как забытый маяк. (15)Ее не могли погасить залпы тяжелых батарей, не мог задушить желтый дым разрывов.

(16)Струны на скрипке были порваны, и Егоров больше не мог играть.(17) На первом же ночном концерте он сказал об этом невидимым зрителям. (18)Неожиданно из лесной темноты чей-то молодой голос неуверенно ответил:

(19)- А Паганини играл и на одной струне…

(20)Паганини! Разве Егоров мог равняться с ним, с великим музыкантом!

(21)Егоров медленно прижал скрипку к плечу, поднял смычок. (22)И неожиданно одна струна запела с такой же силой и нежностью, как могли бы петь все струны…(23)Слеза сползла из-под закрытых век музыканта, и в коротком антракте войны, в глухом лесу, где пахло вереском и гарью, звенела и росла мелодия Чайковского, и от ее томительного напева, казалось, разорвется, не выдержит сердце.

(24)Последняя струна действительно не выдержала силы звуков и порвалась. (25)Она зажужжала, как шмель, и затихла…

(26)Я рассказываю подлинный случай. (27)Поэтому напрасно читатель будет ждать ловко придуманной развязки. (28)Она оказалась очень простой: Егоров умер. (29)Он был убит через два дня во время ночного боя. (30)Ему не на чем было играть, и он стал обыкновенным бойцом обыкновенной пехотной части.

(31)Скрипку Егорова бойцы положили в футляр, зашили в старое байковое одеяло и передали летчику, улетавшему в Ленинград…

(32)Где теперь эта скрипка - я не знаю. (33)Говорят, что она в Москве. (34)Но где бы она ни была, она играет прекрасные симфонии, знакомые нам и любимые нами, как старое небо Европы, как слово Пушкина, Шекспира или Гейне.

Чехов сам сердился на себя за свое расточительство, но, по взможности, никогда никому не отказывал, потому что давать "в долг без отдачи" было давней его специальностью. И делал это до такой стеени тайно от всех, что даже близкие люди, например актер Художественного театра Вишневский, считали его "скуповатым"!
"халата у меня нет, - сообщеал он жене, - прежний свой халат я кому-то подарил, а кому - не помню".
Чаще всего подарки посылались им в виде сюрпризов по почте, причем почти в каждом сюрпризе сказывалось его зоркое внимание ко вкусам и потребностям разных людей. Таганрогскому доктору Давиду Гордону для его "водолечебной" приемной он послал из Москвы картину; Линтваревым, жителям деревни, - новейший патентованный плуг; иркутскому школьнику Нике Никитину - карту Забайкалья; Максиму Горькому - карманные часы.
Обрадованный Горький писал ему, что готов кричать всем прохожим: "А знаете ли вы, черти, что мне Чехов часы подарил?"
Второго июня 1904 года, буквально на смертном одре, Чехов хлопочет о каком-то студенте, сыне какого-то дьякона, чтобы того перевели из одного университета вы другой.
"Сегодня, - пишет он дьякону, - я уже направил одного господина, который будет иметь разговор ректором - а завтра поговорю с другим".
Это событие, кажется, единственный случай, когда человек, обратившийся к Чехову с просьбой о помощи, не получил того, чего просил, да и то по причине вполне уважительной: ровно через месяц Чехов умер, так и не дожив до тех сроков, которые наметил в письме.
Все остальные просьбы он всегда выполнял, хотя никак невозможно понять, откуда он брал для этого время.
Чехов никогда не забывал, что любовь к человечеству лишь тогда плодотворна, когда она сочетается с живым участием к судьбам отдельных людей. Жалость к конкретному человеку была его культом. Даже простые люди, не читавшие Чехова, чувствовали в нем своего "сострадальца". Куприн рассказывает, что когда в Ялте в присутствии Чехова на борту парохода какой-то пришибеев ударил по лицу одного из носильщиков, тот закричал на всю пристань:
- Что? Ты бьешься? Ты думаешь, ты меня ударил? Ты - вот кого ударил! - и указал на Чехова, потому что даже он понимал, что для Чехова чужая боль - своя."

А.
П. Чехов сам сердился на себя за свое расточительство, но, по
возможности, никогда никому не отказывал, потому что давать «в долг без
отдачи» было давней его специальностью. И делал это до такой степени
тайно от всех, что даже близкие люди, например актер Художественного
театра Вишневский, считали его «скуповатым» !
«Халата у меня нет, — сообщал он жене, — прежний свой халат я кому-то подарил, а кому — не помню» .
Чаще
всего подарки посылались им в виде сюрпризов по почте, причем почти в
каждом сюрпризе сказывалось его зоркое внимание ко вкусам и потребностям
разных людей. Таганрогскому доктору Давиду Гордону для его
«водолечебной» приемной он послал из Москвы картину; Линтваревым,
жителям деревни, — новейший патентованный плуг; иркутскому школьнику
Нике Никитину — карту Забайкалья; Максиму Горькому — карманные часы.
Обрадованный Горький писал ему, что готов кричать всем прохожим: «А знаете ли вы, черти, что мне Чехов часы подарил? »
Второго
июня 1904 года, буквально на смертном одре, Чехов хлопочет о каком-то
студенте, сыне какого-то дьякона, чтобы того перевели из одного
университета в другой.
«Сегодня, — пишет он дьякону, — я уже
направил одного господина, который будет иметь разговор с ректором, а
завтра поговорю с другим» .
Это событие, кажется, единственный
случай, когда человек, обратившийся к Чехову с просьбой о помощи, не
получил того, чего просил, да и то по причине вполне уважительной: ровно
через месяц Чехов умер, так и не дожив до тех сроков, которые наметил в
письме.
Все остальные просьбы он всегда выполнял, хотя никак невозможно понять, откуда он брал для этого время.
Чехов
никогда не забывал, что любовь к человечеству лишь тогда плодотворна,
когда она сочетается с живым участием к судьбам отдельных людей. Жалость
к конкретному человеку была его культом. Даже простые люди, не читавшие
Чехова, чувствовали в нем своего «сострадальца» . Куприн рассказывает,
что когда в Ялте в присутствии Чехова на борту парохода какой-то
пришибеев ударил по лицу одного из носильщиков, тот закричал на всю
пристань:
— Что? Ты бьешься? Ты думаешь, ты меня ударил? Ты — вот
кого ударил! — и указал на Чехова, потому что даже он понимал, что для
Чехова чужая боль — своя.
(К. Чуковский)